«Химия и Жизнь – 21 век». 2009. № 3. С. 44-47.

 

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ СОВЕТСКОЙ НАУКИ.

С.В. Багоцкий

 

Сокрушительная катастрофа, постигшая советскую науку на рубеже 90-х годов, заставляет нас критически переосмыслить ее историю. Это нужно не для прошлого, а для будущего; для того, чтобы в будущем не наступать на те же самые грабли.

Большевики и их последователи коммунисты науку уважали. Прежде всего, потому, что их политика была направлена на создание сильной в военном и хозяйственном отношении России. Кроме того, наука рассматривалась, как одна из краеугольных основ советской идеологии. Всякий раз, когда появлялись научные результаты или концепции, плохо согласующиеся с теми или иными Священными Коровами официальной идеологии, в партийной среде возникала нервозность. Неудобные результаты стремились замолчать или дискредитировать, однако никто и никогда не пытался поставить под сомнение важность научного познания мира и роль науки, как движущей силы прогресса. В ересь анитсциентизма коммунисты никогда не скатывались. И, в общем-то, на науку не скупились. Хотя во взаимодействии с отдельными учеными и научными направлениями и возникали сложности.

Сразу после Великой Отечественной войны сталинское правительство преподнесло советским ученым поистине царский подарок: их жалование было повышено в несколько раз и научные работники, жившие ранее весьма скромно, превратились в одну из наиболее состоятельных групп советского общетва. Это повлекло за собой далеко идущие последствия.

С чем был связан столь щедрый дар нашим ученым? Его принято объяснять ролью науки в создании ядерного оружия и естественным стремлением привлечь способных молодых людей к столь важной для обороны страны сфере деятельности. Несомненно, это была одна из причин. Но не единственная. Ибо материальные блага посыпались и на тех исследователей, которые ни с какого бока не имели отношения к обороне страны. Поэтому нам нужно попытаться найти еще одну причину, вдохновившую руководство на щедрый дар.

Найти эту причину нетрудно.

Жизненный уровень населения СССР в 30-х - 40-х годах был низок. И гражданам, желающим его поднять, практически не было иного пути, кроме карьеры во властных и силовых структурах. Это обстоятельство уже порождало много проблем и в недалеком будущем обещало создать новые.

События 1937 года наглядно показали, сколь сильна была взаимная ненависть в среде высокопоставленных деятелей партгосаппарата, армии и НКВД. И неудивительно. Материальное благосостояние этих людей целиком и полностью зависело от их места в иерархических структурах советского государства. Потеря кресла означала падение в нищету, а более высокое кресло - качественный скачок жизненного уровня.

В такой ситуации никакие демократические выборы невозможны. Игры в демократию возможны лишь там, где уход с высокого поста не влечет за собой больших материальных потерь.

У деятелей из властных структур росли дети. И родителям, желавшим обеспечить своим наследникам приемлемый образ жизни, не оставалось ничего иного, как выдвигать их в структуры власти. А это неизбежно превратило бы властные органы в арену борьбы аристократических кланов, навязывающих свою волю даже Августейшей Особе Генерального секретаря ЦК ВКП(б).

Все без исключения абсолютные монархи находились со своей аристократией в достаточно сложных отношениях. Потомственная аристократия связывала руки монархам. В острые периоды истории такие властители, как Иван Грозный, Генрих VIII, Людовик XI, Филипп II, И.В. Сталин, Мао Дзедун рубили аристократам головы. Но и в более спокойные времена монархи предпочитали иметь дело с незнатными министрами и незнатными генералами. А аристократы не слишком сопротивлялись этому, имея возможность безбедно жить в своих вотчинах вдали от государственной власти, украшая свои роскошные пиры антиправительственными разговорами, которые ничем не кончались. Все это способствовало укреплению государственной власти и, в конечном итоге, шло на пользу самим же аристократам.

В социалистическом государстве боярские вотчины или частные фабрики потомков высокопоставленных партийных деятелей выглядели бы совершенно неуместно. Поэтому товарищу Сталину пришлось искать другие пути решения проблемы. Таким решением было создание почетной и выгодной сферы деятельности вдали от государственной власти. Этой сферой и стала наука, призванная оттянуть детей высокопоставленных деятелей в свое лоно и, тем самым, отстранить их от притязаний на власть, а заодно предотвратить их стремление заниматься политикой, которое могло приобрести антиправительственный характер.

Надо думать, именно этим и объяснялась столь щедрая забота о научных работниках.

Безусловно, научные работники, создававшие науку мирового уровня, вполне заслужили то (по меркам развитых стран Запада очень скромное) высокое жалование, которое они стали получать после 1946 года. Однако это сразу же породило проблемы.

Однажды английская королева пожелала узнать, какое жалование получает придворный астроном. А когда узнала, то до глубины души возмутилась и велела это жалование утроить. На следующий день астроном явился к Ее Величеству и попросил отменить это решение. Королева очень удивилась и захотела узнать, с чем связана столь странная просьба. «Ваше Величество, - ответил астроном, - раньше моя должность привлекала только немногих любителей астрономии и я мог работать спокойно. Но после Вашего указа моя должность привлечет многочисленных любителей денег, поэтому через месяц меня съедят!»

Как только наука стала прибыльным делом, сразу резко обострилась борьба в научной среде. Ибо ставкой в этой борьбе стали большие деньги. Отражением этой борьбы стали «дискуссии» в области генетики, языкознания и других наук. Было бы конечно, несправедливо, возлагать ответственность за погромы научных направлений всецело и исключительно на научное сообщество: эти безобразия организовывались сверху. Но нельзя не отметить, что замыслы властей встречали в научном сообществе большое количество не за страх, а за совесть, усердных исполнителей. Их усердие подогревалось, помимо прочего, и мечтами о больших окладах, которые появились после 1946 года. В результате нравы в научной среде конца 40-х годов стали поразительно похожими на нравы "новых русских", широко использующих услуги наемных киллеров в конкурентной борьбе. А властям оставалось только дергать за ниточки. Так продолжалось до тех пор, пока не сформировались «правила игры», позволяющие относительно цивилизованно и бескровно решать, кто достоин, а кто - не достоин высоких окладов.

К слову сказать, то же самое происходило и в государственном аппарате. За репрессиями 1937 года стояла острая борьбы высокопоставленных чиновников за кресло и, особенно, за прилагаемые к этому креслу материальные блага. Но, в конце концов, номенклатура соорганизовалась и сформировала относительно мирные правила продвижения. После этого массовые репрессии против своих прекратились, а проштрафившихся начальников стали переводить на другую работу. Что способствовало смягчению нравов во всех сферах.

Товарищ Сталин, по-видимому, очень хорошо понимал, что повышение жалования научным работникам и, соответственно, рост их престижа, неизбежно повлечет за собою возникновение сильного и влиятельного сословия, относительно независимого от высшей власти и, в известной степени, ей противостоящего. И поэтому он с самого начала стремился показать новому сословию, кто настоящий хозяин в стране. В этом - одна из основных причин проводившихся в конце 40-х годов акций против генетики и других наук. Результат, в конечном итоге, оказался прямо противоположным. Высшей власти в конце концов пришлось признать свои ошибки. Обе стороны наглядно увидели «кто есть кто» и стабилизировали свои отношения на менее приятных для власти условиях.

Акции, в 40-х - 60-х годах периодически проводившиеся начальством на культурном фронте, также были связаны со стремлением удержать в определенных рамках притязания интеллигенции (прежде всего, научной), которой предлагалась роль привилегированного слуги Государства, а не самостоятельной политической силы. По понятным причинам власти очень неблагосклонно смотрели на авангардистское искусство, если не понимая, то нутром ощущая, что оно способствует обособлению и, тем самым, консолидации стремящейся к независимости от государства интеллигенции. Точно так же, как школьное начальство неблагосклонно смотрит на предосудительную склонность учащихся к курению, отражающую их стремлениме к независимости от правил школьного распорядка. Все это, разумеется, неискренне оправдывается заботой о здоровье учащихся.

Однако же громы и проклятия, извергаемые начальством, неизменно повисали в воздухе подобно Гласу Вопиющего в пустыне. Ибо дети номенклатурных боссов естественным образом интегрировались в ученое сословие, воспринимая его взгляды и вкусы.

В конце 50-х годов советская наука переживает свой блистательный расцвет. Престиж научного работника высок как никогда и нигде в мире. Правда, и здесь имеются свои градации: физики с презрением смотрят на химиков, химики - на биологов, биологи - на гуманитариев. На экранах идет фильм «Девять дней одного года», воспринимаемый широкой общественностью как картинки из жизни высшего общества. Научная интеллигенция упивается славой и не хочет замечать грозных симптомов грядущего падения. А они становятся все более и более явными.

Прежде всего, катастрофически падает престиж квалифицированного рабочего. Бездарь с дипломом стоит в глазах общественности значительно выше. И в результате начинается стремительная деградация рабочего класса. Снижается квалификация, растет пьянство... Ибо если человека не уважает общество, он ищет уважение в теплой компании из трех человек.

Падает престиж и специалистов с высшим образованием: учителей, инженеров из тех областей, которые не самые-самые современные. А в результате деградирует образование, нарастает разрыв между различными отраслями народного хозяйства. СССР все больше и больше превращается в Верхнюю Вольту с ракетами.

Продолжается падение социального престижа крестьянства. Мало-мальски способные люди со страшной силой бегут из села в город. В результате сельское хозяйство хиреет, несмотря на значительные средства, выделяемые ему после 1965 года.

Блистательный расцвет науки оплачивался деградацией очень многих областей народного хозяйства. Так долго продолжаться не могло.

С другой стороны, в 50-е годы для попечительного начальства появляется новая, значительно более заманчивая возможность обеспечить благосостояние своих детей. Разрядка международной напряженности вела к увеличению вакансий в дипломатическом и околодипломатических ведомствах. Работа за границей обеспечивала сверхвысокий по советским стандартам жизненный уровень, намного превышающий жизненный уровень доктора наук. В результате советская номенклатура оказывается кровно заинтересованной в мирном сосуществовании и международном сотрудничестве. Русский медведь становится все более и более миролюбивым и склонным исполнять танцы на задних лапах перед иностранным дядей.

Для науки это, с одной стороны хорошо, с другой - плохо. Международные контакты идут, несомненно, на пользу советской науке. Но с другой стороны, теряет свое значение одна из главных причин, заставляющая высшую власть поддерживать науку. Ибо номенклатурные дети отныне идут в дипломатию и внешторг.

Внутри науки тоже происходят нехорошие процессы. Вообще говоря, почти во всех обществах научная работа является занятием для очень больших оригиналов, довольно таки равнодушно относящихся к материальным благам. Вроде упомянутого в «Горе от ума» князя Федора. Серьезные люди идут обычно в гусары, чиновники или коммерсанты. Но после того, как научная деятельность стала привилегированной, положение изменилось. Туда пошел деловой человек, принеся с собой традиции и нравы, более уместные в иных сферах деятельности.

К сожалению, способности исследователя и способности дельца редко сочетаются друг с другом. Дельца интересует карьера, а исследователя - работа. Поэтому, исследователь, стремящийся работать в свое удовольствие, сплошь и рядом терпит поражение в конкуренции с целеустремленным дельцом. Ибо делец очень хорошо понимает, чего стремится достичь и решительно, не отвлекаясь, идет к намеченной цели.

Справедливости ради следует отметить, что делец может скорее получить конкретный научный результат, чем человек с психологией исследователя и творца. Ибо делец не отвлекается. Поэтому сиюминутная польза от дельца может быть большей. Однако же засилье дельцов разрушает научные традиции и, в конечном итоге, приводит научное сообщество к идейной деградации.

Постепенной деградации советской науки способствовали и особенности ее организации.

В СССР научная работа велась, в основном, в научно-исследовательских институтах. НИИ представляли собой большие, иерархически построенные организации, на вершине которых находился директор со своими заместителями, далее шли заведующие отделами, лабораториями, главные, ведущие, старшие, просто- и младшие научные сотрудники. В самом низу пирамиды находились лаборанты.

Подобная иерархическая организация естественна на заводе, работающем на единый конечный продукт. Естественна она и для НИИ, разрабатывающего крупную научную программу. Например, для руководимого Н.И. Вавиловым Всесоюзного института растениеводства. Однако для обычного НИИ, где разные исследователи занимаются разными, непосредственно не связанными между собой проблемами, такая организация противоестественна и оправдывается лишь преимуществами в снабжении. Недостатки же были очень ощутимыми.

Главным недостатком был научный монополизм.

Если бы советские НИИ носили только номер или имя основавшего их Великого Академика, то недостатки подобной системы организации науки были бы не так велики. Но Институты имели еще и названия, четко очерчивающие сферу их научной деятельности и гарантирующие их монопольное положение в той или иной отрасли знаний. Стихийный по своей природе процесс развития науки укладывался в прокрустово ложе административной структуры.

Административные структуры создаются под существующую в НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ структуру науки. Но весь смысл научной деятельности в том и заключается, чтобы ИЗМЕНЯТЬ эту структуру. И поэтому сложившаяся система головных НИИ по различным отраслям знания несла в себе значительный заряд консерватизма.

К счастью, жизнь неизменно брала верх над административной логикой. В институтах развивались междисциплинарные исследования, между исследователями, работавшими в различных отраслях знания, устанавливались неформальные связи; проводились совместные работы. Развивалось «научное пиратство» на территориях, отданных в монопольное владение другим Институтам. Система монополизма протекала. Однако при этом тратились силы, которые могли быть использованы более рационально.

Немало серьезных проблем порождала и жесткая иерархическая струкура НИИ. В Институтах с неумолимой силой действовал хорошо известный читателю Закон Паркинсона.

Этот Закон действует там, где наградой за хорошее исполнение служебных обязанностей является повышение в должности и к тому же отсутствуют механизмы, заставляющие понижать в должности не слишком хорошего работника. Дело в том, что для работы на разных ступенях иерархической лестницы требуются разные способности и хороший полковник  сплошь и рядом оказывается плохим генералом и наоборот. В результате любой работник дослуживается до уровня своей некомпетентности, где и застревает.

В науке точно так же. Младший научный сотрудник должен точно, квалифицированно и, по возможности, без импровизаций, выполнять указания шефа. Старший научный сотрудник должен думать о том, как решить научную проблему, завлаб должен проблему поставить, а директор - определять общую стратегию развития научных работ. Кроме того, завлаб должен уметь руководить людьми,  директор - руководить подразделениями Института. Выполнение всех этих обязанностей требует совершенно различных черт личности. Чарльз Дарвин и Альберт Эйнштейн при всей их гениальности никогда не смогли бы стать не только директорами институтов, но даже и завлабами. Не тот характер.

В советских научно-исследовательских организациях действие Закона Паркинсона усугублялось предрассудком, согласно которому хорошим научным администратором может быть только большой ученый. И вообще, администратор без ученой степени - это моветон. В результате плодилось большое количество полуученых-полуадминистраторов, а всякий уважающий себя министр стремился непременно защитить докторскую диссертацию, привлекая к работе над ней подчиненных ему специалистов. Ибо одновременно готовить диссертацию и руководить министерством невозможно.

Полуученые-полуадминистраторы задавали тон в науке, оттесняя на второй план как талантливых ученых, так и талантливых администраторов.

Необходимым условием для повышения в научной иерархии была защита диссертации, сперва - кандидатской, а затем - и докторской. Кандидатская диссертация открывала путь к самостоятельной работе, докторская - к возможности самостоятельного выбора научного направления. Я уже не говорю о существенно более высоком жаловании. Поэтому работа в НИИ заставляла мало-мальски честолюбивого научного работника всеми силами стремиться к получению ученой степени. При выборе темы для исследования на первом месте оказывался вопрос «Диссертабельна ли она?» Есть ли гарантия, что в процессе работы будет получен результат, на основе которого можно будет написать увесистый том. А такую гарантию дает только тема, в которой нет ничего принципиально нового. На разработку таких тем уходят лучшие годы молодых исследователей, лелеющих надежду на то, что после защиты докторской можно будет наконец заняться настоящей наукой. Однако «остепенившийся» исследователь вдруг понимает, что лучшие годы ушли безвозвратно.

Патриархальные нравы Институтов вели к сохранению в Институтах небольшой прослойки «чудаков», которые не претендовали на карьеру и занимались «черт те чем». Иногда такие исследователи удивляли мир выдающимися результатами, чаще - умирали в безвестности. Погоды в НИИ они не делали, однако же несколько расцвечивали общий серый фон.

Немало было в НИИ и обыкновенных бездельников. Они не претендовали на карьеру, не занимались наукой и ценили пусть небогатую, но спокойную жизнь. В эту категорию попадали обремененные семейными заботами женщины, не нашедшие своего места в жизни мужчины, родственники влиятельных лиц и т.д. Институтская общественность относилась к ним, как правило, достаточно терпимо, ибо чьими-то конкурентами в борьбе за место под солнцем такие люди, как правило, не были. Время от времени в помещениях, специально отведенных для курения, обсуждался вопрос о том, что вот дескать Мария Ивановна ничего не делает, а опять же - старший научный сотрудник. Однако же Мария Ивановна никому всерьез не мешала, да к тому же своим цветущим видом демонстрировала необратимость чинопроизводства в науке. Поэтому разговоры оставались без последствий.

Гораздо нетерпимее относились к тем, кому «больше всех надо». Такие работники создавали весьма невыгодный фон, на котором серость выглядела серостью. Поэтому они нещадно съедались.

Время от времени высокое начальство начинало походы против балласта. Так, была сделана попытка оценивать достижения научного работника в баллах и соответствующим образом дифференцировать зарплату. Этот план, очень сильно напоминавший выдвинутую в свое время Армянским радио идею измерять культуру в метрах, Слава Богу, провалился. Ибо его первой жертвой должны были стать те, становящиеся уже немногочисленными работники, которые всерьез думали о науке и поэтому не были способны всерьез интересоваться процессом зарабатывания баллов.

Проект балльной оценки труда научных работников был подвергнут сокрушительной критике в появившейся в 1981 году книге С.Г. Кара-Мурзы «Проблемы организации научных исследований». Сергей Георгиевич убедительно показал, что балльная оценка труда научных работников будет разрушать научную субкультуру и, в конечном итоге, поведет к еще более интенсивной деградацией науки.

В наши дни имя Сергея Георгиевича Кара-Мурзы, наиболее талантливого публициста оппозиционного лагеря, хорошо известно широкой общественности. И его вышедшая еще в 1981 году книга по науковедению была, по-видимому, первый печатным изложением его взглядов, глубоко несовместимых с ныне господствующей коньюнктурой.

Главное расхождение между С.Г. Кара-Мурзой и его оппонетами заключалось в разных мнениях по вопросу о том, является ли научная работа индивидуальной или коллективной деятельностью. Для массового сознания наука представлялась деятельностью сугубо индивидуальной: отдельные исследователи работают над своими темами практически не взаимодействуя друг с другом. Кто-то работает лучше, кто-то хуже. Задача администрации - поощрять усердных и наказывать рублем нерадивых.

Сергей Георгиевич смотрел на научно-исследовательский процесс по другому. Он понимал, что научная работа - это коллективный процесс, в некотором смысле даже более коллективный, чем работа на заводе. Без неформального обсуждения проблем между коллегами никакая наука невозможна. А раз так, то теряет смысл модное ныне понятие «интеллектуальная собственность». Более того, оно даже начинает тормозить научно-исследовательский процесс, ибо страх, что коллега украдет твою идею, мешает свободному обсуждению проблем и, в конечном счете, ведет к идейной деградации научного коллектива. Теряет смысл и оценка индивидуального вклада отдельного исследователя, тем более, формализованная и выраженная в баллах. Ибо реальную роль конкретного человека в движении идей никакими формальными способами оценить невозможно.   

С точки зрения С.Г. Кара-Мурзы главная задача научного администратора заключалась в том, чтобы терпеливо выращивать научные группы, способные давать плоды в будущем. Но в реальной жизни деятельность самого администратора оценивается по сиюминутным результатам. Что неизбежно толкает администратора на то, чтобы заставить женщину родить ребенка через два месяца после оплодотворения и своевременно об этом отчитаться. Ничем хорошим это не кончается. 

Бальная оценка всерьез не пошла. Однако же в науке 70-х - 80-х годов получил распространение такой прелестный обычай, как социалистическое соревнование между научными подразделениями и отдельными исследователями. При подведении его итогов подсчитывались баллы за статьи, выступления на конференциях, работу в колхозе и на овощной базе, общественную работу и т.д. И самое удивительное, что убеленные сединами завлабы всерьез относились к этой деятельности, с пеной у рта отстаивая каждый лишний балл для своей лаборатории. Это было тем более странно, что никаких сколь-нибудь значительных благ победа в соцсоревновании не давала. Такое рвение следует, наверное, объяснить лишь идейной выдержанностью, таящуюся в глубинах подсознания каждого советского человека.

Слабость позиции С.Г. Кара-Мурзы заключалась в том, что, хорошо понимая, чего нельзя делать, он затруднялся давать конкретные рекомендации, открывающие перспективу для преодоления негативных тенденций. И поэтому Сергей Георгиевич был вынужден ограничиться непопулярной ролью умного консерватора, которого все клянут, чувствуя в глубине души его правоту.

Весьма болезненно стоял вопрос о внедрении научных разработок в практику. В СССР так и не удалось создать эффективный механизм, вдохновляющий работников промышленности на внедрение научных достижений. И это обстоятельство не могло не вызывать обеспокоенности со стороны властей.

Делались попытки решить проблему чисто административными путями. Так, в документах, оформляемых при защите диссертации, соискатель обязан был указать практическую значимость своего труда. Практическая значимость выполненных разработок должна была отражаться в толстых отчетах, ежегодно создаваемых Институтами и лабораториями. Однако же при отсутствии реальной заинтересованности практиков в научных разработках все это неизбежно превращалась в очковтирательство, позволявшее держаться на плаву авантюристам вроде Т.Д. Лысенко.      

Время от времени власть пыталась взвалить на науку ответственность за хозяйственные провалы. Все дело, мол, в том, что наши ученые от практики оторвались. Такие попытки, предпринимавшиеся в конце сороковых годов и при Н.С. Хрущеве, представляли собой попытку свалить ответственность с больной головы на здоровую и порождали новый вал очковтирательства.

Мысль о том, что сами научные работники должны искать применение своим разработкам - принципиально порочна. Научный работник не может и не обязан знать проблемы, стоящие перед разными производствами. Он может эффективно работать для практики только в одном случае: если практики сами ищут контактов с ним. Этого не было. Поэтому не было и результата.  

Что реально было можно сделать в 70-х годах для улучшения ситуации. По-видимому, немногое. Действительно полезными могли оказаться меры, направленные на всемерное поддержание и укрепление научных традиций и механизмов их воспроизводства. Так, можно было бы рекомендовать меры, направленные на интеграцию науки и высшего (а в ряде случаев и среднего) образования. Интересный опыт такой интеграции был достигнут в Московском и Новосибирском университетах, Московском Физтехе, Северо-Кавказском научном центре высшей школы и т.д. При этом НИИ и ВУЗы тесно взаимодействовали, не сливаясь в единое целое. Взаимодействовали как на уровне отдельных сотрудников, так и организации в целом. Результатом такого сотрудничества становилось обогащение социальной микросреды, заставлявшее людей внутренне подтягиваться. У профессиональных преподавателей при таком взаимодействии разрушалась уверенность в том, что они владеют истиной в последней инстанции. А научные работники, желающие покрасоваться перед прекрасными студентками, стремились идейно и интеллектуально расти.

Многие выдающиеся ученые, как в нашей стране, так и за границей, любили преподавательскую работу. Преподавание, если оно, разумеется, не сводится к пересказу стандартных учебников, заставляет исследователя очень многое осмыслить. И, как-то так оказывается, что чтение лекций, а главное - живое общение со студенчеством порождают новые научные идеи. Преподаватель не только учит своих учеников, но и учится у них.

Привлечение исследователей к преподаванию в ВУЗе почти автоматически влечет за собой следующий шаг - научный работник начинает работать со школьниками. Потребность увидеть собственную науку «детскими глазами» оказывается чрезвычайно сильной. И, надо думать, именно эта потребность вдохновляло таких выдающихся ученых, как А.Н. Колмогоров, И.К. Кикоин, М.А. Лаврентьев, И.М. Гельфанд и других исследователей, с увлечением работавших со школьниками.

Неформальный блок «школа-ВУЗ-наука» обеспечивает постоянное и закономерное воспроизводство научных традиций и формирует микросреду, способную без всякой балльной оценки труда исследователей (и даже без материального стимулирования) выдавать на гора высококлассные научные результаты. Просто потому, что формируется сообщество людей, которым наука интересна сама по себе.

В фундаментальной науке такое возможно. А как насчет науки прикладной?

Вообще говоря, точно так же. И здесь вышеописанный механизм мог бы заработать. Но этому помешала роковая стратегическая ошибка, допущенная в 50-х годах. Ошибка, допущенная не на уровне организации прикладной науки, а на уровне ВУЗа и даже средней школы. На вооружение была неявно принята концепция, согласно которой инженерного таланта... не существует. Единственным критерием способности человека к инженерной работе является умение решать типовые задачи по математике и физике. В результате была на корню подорвана возможность создания самовоспроизводящегося инженерного сообщества, хранящего и передающего из поколения в поколение традиции инженерного творчества.

Никто не спорит: знания математики и физики необходимы инженеру. Но этого недостаточно. Умение решать задачи по математике и физике само по себе не гарантирует способностей и склонности к техническому творчеству. К тому же, нельзя забывать и о том, что в возрасте 16-17 лет девушки решают не слишком нестандартные задачи по математике и физике лучше юношей и, таким образом имеют фору на вступительных экзаменах.

Я никоим образом не противник эмансипации женщин. Но все-таки техника - это, в основном, мужское дело. И преобладание девушек среди студентов технических ВУЗов - очень тревожный симптом.

Наиболее разумная политика формирования пополнения технических ВУЗов должна была в первую очередь включать активную работу со школьниками, увлекающимися техническим творчеством. И, по-видимому, нужно было предлагать на вступительных экзаменах конструкторские задачи («Предложите конструккцию устройства для...»).

Реально же выбранная стратегия основывалась на представлении об инженерах, как о физиках второго сорта. В результате инженерные ВУЗы пополнялись отходами физфаков университетов, испытывающими чувство ущемленности вместо гордости за свою профессию. Уже в 60-е годы в технические ВУЗы стали заманивать абитуриентов. Это никак не способствовало сохранению и развитию лучших инженерных традиций.

Дело, разумеется, не только в системе пополнения ВУЗов. Ввиду объективных причин падали и общественное положение инженера, и его зарплата, и реальный спрос на техническое творчество. Но уж слишком пассивно вело себя в сложившейся ситуации инженерное сообщество, почти не пытавшееся противостоять процессу собственного вырождения.

Именно в этом и заключалась главная причина падения прикладной науки: были (боюсь, что необратимо) подорваны традиции инженерного сообщества. В такой ситуации ожидать каких-либо сдвигов от введения балльной оценки было бы более чем наивно.

Другая полезная рекомендация, которую можно было бы дать организаторам отечественной науки 1970-х годов - разработка и постепенная реализация комплекса мероприятий по демонополизации науки. Одним из первых концептуальных шагов в этом направлении могла быть замена названия Института номером или иным условным значком, не несущим прямых указаний на то, чем Институт должен заниматься. Так, Физический институт АН СССР мог бы превратиться в Институт N 21 им. академика С.И. Вавилова; Институт химической физики АН СССР в Институт N 35 им. академика Н.Н. Семенова и т.д. Следовало бы, опять же постепенно, ослаблять зависимость лабораторий от Институтской администрации. Нужно было разделить научное и административное руководство Института, передав посты директоров профессиональным администраторам, не имеющим к науке никакого отношения и не претендующим на академические регалии (таким, например, как директор Института биологии внутренних вод АН СССР прославленный полярник Иван Дмитриевич Папанин). А Великие Академики могли бы стать Председателями Ученых Советов, освободившись от административных нагрузок и сохранив свое драгоценное время для научной работы.

Нужно было вложить значительные средства в отечественное научное приборостроение. И, возможно, как это рекомендовал С.Г. Кара-Мурза, создать оснащенные по последнему слову техники межинститутские приборные центры. Нужно было поднять зарплату и академический статус вспомогательного персонала. И осуществить многие другие небесполезные мероприятия, которые, вероятно, не привели бы к радикальному улучшению ситуации, но, тем не менее, принесли бы пользу.

Многочисленные российские интеллигенты, с энтузиазмом аплодировавшие рыночным реформам, по-видимому, плохо представляли себе, что будут означать эти реформы для них самих. Или же были настолько бескорыстны, что сознательно стремились пожертвовать собой ради торжества Демократии и Рынка в нашем Отечестве. Разумеется, никакой благодарности за свою жертву эти интеллигенты не получили. Сегодня, по образному выражению академика В.Н. Страхова «Чавкающий боров (по другим версиям - хряк) мафиозного капитализма смачно похрустывает косточками российской науки.». И невольно вспоминается популярная в 30-х годах поговорка «За что боролись, на то и напоролись!»

Впрочем, говорить о гибели российского научного сообщества, наверное, все-таки преждевременно. Сохранились люди и сохранились контакты между ними. И, значит, есть надежда на возрождение.